"Так, например, две статьи, посвященные национализму в Российской империи, показывают, что даже внутри одного лагеря одной страны противоречия в понимании национальных интересов могут достигать масштаба трагедии (или, если угодно, фарса). Здесь праворадикалы-черносотенцы, чей патриотический проект после революции 1905 года состоял в возврате к неограниченному самодержавию, вступают в борьбу против националистов, считавших залогом лояльности к царскому режиму развитое гражданское общество, парламентское политическое представительство и свободную прессу. После вступления России в войну черносотенцы оказались в трудном положении: они считали именно германское государственное устройство и патриотическую культуру наиболее близкой по духу к собственному проекту и одновременно испытывали острую неприязнь к либеральной гражданской культуре Франции и Англии".

Неофолковые музыканты, которые, трепетно теребя струны, поют о тяготах, выпавших в XX веке на долю колыбели Западной цивилизации, вряд ли стали бы спорить, что Первая мировая — это «европейская гражданская война». Эта примирительная точка зрения озвучивалась уже современниками событий и к нашему времени стала практически «здравым смыслом» даже для тех, кто не готов подписаться под тезисом «только Европа знает». Между тем для миллионов тех, кому выпало жить и умирать в 1914–1918 годах, это была война патриотическая, прежде всего война за родину с ее врагами, и лишь для немногих — война между обезумевшими братьями. Патриотический пыл, охвативший простой люд и интеллектуалов, неоднороден ни по своей структуре, ни по динамике. Он формировался стихийно («добровольно») и целенаправленно, вступал в различные соединения с национализмом, по-разному функционировал для бельгийцев и британцев, австралийцев и русских, немцев и американцев, трансформировал образы стран в сознании их граждан, наконец, различные общественные движения — от религиозных до женских — так или иначе использовали язык патриотизма.