Прошедшая в апреле 2014 г. в Европейском университете Санкт-Петербурга конференция, по итогам которой был составлен этот сборник, называлась: «После Сталина: позднесоветская личность». В названии сборника фигурирует «субъективность», и в обширном Предисловии редактор и составитель Анатолий Пинский объясняет смысл такой замены. Он представляет «субъективность» (subjectiviti) как определенную категорию анализа и формулирует некий спектр значений, который встает за этим термином в западных и постсоветских исследованиях истории сталинизма. Прежде всего он вспоминает работу Стивена Коткина «Магнитная гора: Сталинизм как цивилизация» (1995), где речь идет о взаимодействии власти и общества, при этом собственно власть выступает «производителем дискурсов субъективности». Такая «субъективность» отчасти связана с идеями Фуко и противостоит кантовской «субъектности», иными словами, «субъективность» по Коткину оказывается, скорее, «объектностью», коль скоро субъектом в таких дискурсах выступает власть. Еще одно значение этого термина ввел Эрик Найман («On Soviet Subjects and the Scholars Who Make Them», 2001), оно достаточно широкое, подразумевает ответ на вопрос «кто таков человек, что он думает, как воспринимает мир... и т.д.» (с. 14), и, по мнению А. Пинского, именно такая «субъективность» должна описывать «человеческие миры» и «мир советского человека» в одноименной книге П. Вайля и А. Гениса о 1960-х.>

"С одной стороны, сборник "После Сталина: позднесоветская субъективность (1953–1985)" должен был решить эту проблему, создав определенную базу для современного обсуждения феномена советской субъективности на русском языке, с учетом уже имеющейся западной литературы. С другой стороны, сборник продемонстрировал, что даже среди авторов, которые были знакомы с работами Коткина, Халфина и Хелльбека в оригинале, нет единого понимания того, что скрывается за понятием "советская субъективность"".

Since the publication in 1995 of Stephen Kotkin’s Magnetic Mountain: Stalinism As a Civilization, studies of “subjectivity” have enjoyed primacy in historiographical debate about the Stalin period. The present anthology on late-Soviet subjectivity grew out of a conference at European University at St. Petersburg in 2014. It is distinguished by the efforts of its authors to use the concept of “subjectivity,” which was honed in scholarship on the Stalin period, as a general approach to Soviet history after 1953.

Back in the 1990s, two circumstances came together: the “linguistic turn” reached historians of Russian and Soviet history and the “archival revolution” opened new possibilities for investigation. This made it possible to find new answers to the question of which statements—private or public—made by people living under totalitarian regimes are more believable and to what extent “common” people internalized Bolshevik values. Since then, the discovery of a “Stalinist subject” that sincerely tended to articulate itself through totalitarian discourses and practices had a huge impact on the study of Stalinism and promoted the appearance of a wide range of works dealing with “subjectivity” under Stalin and later in the post-Stalin era.1 Anatoly Pinsky’s edited volume is a contribution to this ongoing research endeavor.

Сборник статей «После Сталина», выпущенный издательством Европейского университета в  Санкт-Петербурге,  — еще один «кирпичик» в  гигантском здании Soviet Studies, уже давно возводимом совместными усилиями и отечественных и зарубежных ученых. Он выпущен по следам конференции «После Сталина: позднесоветская личность 1953–1985», прошедшей в Европейском университете в Санкт-Петербурге в апреле 2014 года.

На самом-то деле, «позднесоветская», она же «послесталинская», эпоха — это некоторое концептуальное огрубление. Может быть, даже значительное. Скорее всего, с 1953-го по 1985-й в жизни советского общества сменилось несколько эпох — иным из них досталось всего по нескольку лет, но тем не менее. В самом деле: со смерти Сталина до XX съезда — это одна история, с 1956-го до — снятия ли Хрущева? до 1968-го ли года? — явно совсем другая; ранние семидесятые, поздние семидесятые (тут тоже не очень понятно, как проводить границу, но очевидно же, что она есть) и ранние восьмидесятые, до перестроечных надежд и очарований — истории третья, четвертая и пятая. У каждого из этих времен — своя атмосфера; свой комплекс владеющих умами идей, идеалов, иллюзий; своя мифология и особенности речи; свои властители умов и сердец; свой эмоциональный тонус; свой набор преобладающих человеческих типов и практик, моделей отношения с властью…