There are few topics in Russian history more appealing and perplexing than the avant-garde efflorescence of the first three decades of the twentieth century. The appeal is obvious, and the reason why so many historians (primarily of art) have been driven to explain it: the poetry, painting, music, photography are all stunning, and shockingly generative even today. The perplexity comes next: how is one supposed to account for this flourishing, which corresponds only imprecisely with both the political revolutions in Russia and related modernist trends abroad? For every master narrative someone puts forth, the exceptions swallow the rule. If we are not going to have a single dominant explanation, therefore, we need as many — and as varied — narrative through-lines, guided paths that encompass some of the heterogeneity without striving to reduce it to a simplistic single cause.

Исследование И. Сироткиной проведено в ключе модного сейчас интереса к динамике и энергии, к тому, что автор книги обозначает как «двигательный сдвиг» (с. 180) парадигмы по аналогии со сдвигом визуальным. Интерес к знанию не только как теоретическо­му, но как умению. Это мышление в движениях, «мышечное мышление» (с. 11), существующее кроме мышления понятийного. Неявное, личностное знание (М. Полани), «знание-как», которое не беднее теоретического знания, а возможно, и богаче — «хотя бы тем, что это знание одновременно когнитивное и телесное» (с. 178).

Искусство авангарда стремилось изме­нить восприятие человеком мира. И, разумеется, им должен был быть постав­лен вопрос: «Чем достигается и поддерживается в себе постоянная открытость изменениям? Как дается, чем добывается творческая и — просто свобода?» (с. 4) Один из источников — «потенциал движения, физического действия как источника смысла и экспрессии» (с. 4).

Начало внимания к танцу в фило­софии Нового времени — пляшущий Заратустра у Ницше. Около этого же момента, на рубеже XIX и XX вв., появл­яется в науке сам термин «ки­нестезия». Начинается поиск опоры в осно­вании европейской культуры, в Древней Греции — как теоретиками вроде филолога Ф.Ф. Зелинского, так и практиками, вроде Айседоры Дункан. Причем речь шла не о реконструкции античной пластики, а о возвращении людям радостного, танцевального мироощущения (с. 36). «Лишь в редкие минуты озарения постигает современный человек такое жизнеощуще­ние — творческое и гармоническое. Как продлить эти мгновения? Как сдела­ть, что­бы жизнь всегда являла себя единой, живой, говорящей? Один из немногих путей к такому жизнео­щу­ще­нию лежит через пляску», — го­во­рилось в уставе студии «Гепта­хор» (с. 36). Привлекала непосредственность телесного опыта (с. 134). Однако представляется, что уже здесь ориентация на тело проявила свою двойственность. У Зелинского внимание к Древней Греции вело и к копированию древнегреческой патриархальности, отводившей женщине не творческую, а лишь воспринимающую, сохраняющую роль.

Потребовались уточнения, например, Я. Голосовкера о том, что нельзя воспринимать «материю» и «дух» как разделенные бездной сущности. В. Шкловский говорил, что греческое «схемата» означало первоначально «выверенное движение гимнаста» (с. 16—17). «Как и музыка, танец был на тот момент самым абстрактным из искусств» (с. 55) — и потому мог служить образцом для освобождения других искусств от рабской подчи­нен­нос­ти описанию. Но одновременно изменился язык, описывающий танец. На смену высказываниям об аффектах и страстях пришла терминология физики: «вибрации», «пространство», «динамизм», «энергия». Художники Мария и Борис Эндер проводили эксперименты со студией «Гептахор» по взаимодействию изображения и ося­зательного впечатления, восприятия движения. Танец при этом соприкасался и со словом. Ассоциативное описание «пространство разламывается углами, колет тихое быстрое» (с. 66) — это уже почти стихотворение.

Танцующий характер движений Андрея Белого отмечали едва ли не все, его видевшие. О тактильной комнате с камнями, металлами, щетками, бархатом и тому подобным мечтал Маринетти. Разумеется, не остался в стороне театр с его изначально телесными средствами выражения. «Кинестезия помогает актеру произвольно войти в состояние “присутствия”, сосредоточиться на “здесь и теперь” и тем самым не играть роль, а жить на сцене, ощущая себя аутентичным, настоящим» (с. 136). Современный танец для откры­тия нового пути человечества стремились использовать и мистики — Гурджиев, Штейнер.

Видимо, можно назвать происхо­дившее индивидуализацией телесного опы­та. Требовалось чувствовать движе­ние изнутри. Умение сосредоточить­ся на внутренних ощущениях, доверять им. Индивидуализация движения. Харак­терно неприятие чарльстона и фокстрота Максимом Горьким, который громил эти танцы заодно с джазом в специальной статье в «Правде».

Отношение к кинестезии проявля­ет внутренние различия в авангарде. Многие футуристы (в частности, Маринетти) отрицали Дункан как сентиментальный возврат к природе на фоне движения к механизированному будущему. Другие футуристы (Зданевич, Каменский), наоборот, были захвачены динамикой и пластичностью современного танца. В то же время Елена Бучинская «танцевала» стихи футуристов, участвуя в их выступлениях и турне. С другой стороны, движение оказывалось значительной объединяющей силой. С огромным успехом шла поставленная Таировым пьеса символиста Анненского «Фамира-Кифарэд» с кубистскими декорациями и костюмами в стиле модерн (с. 115), а чрезвычайно удачное освещение в пьесе создал А. Зальцман, вскоре ставший последователем Гурджиева.

Сироткина отмечает ситуации, когда движение совершалось не человеком. В освещении Зальцмана в опере «Орфей и Эвридика» движение было передано свету. «Партию Амура певица исполняла за сценой, а в зале за нее “пел” свет. На сцене не было ничего, кроме погруженной в полумрак лестницы и синих занавесей» (с. 117). Видимо, здесь следует говорить не о «мышечном мышлении», а о восприятии движения зрителями.

«Как под влиянием чувственного, двигательного, кинестетического опыта возникает новое видение мира?» (с. 28). Много вопросов, и в качестве ответа исследование Сироткиной предлагает скорее историческое описание (снабженное большим количест­вом иллюстративного материала), чем рефлексию. С одной стороны, о таком виде знания затруднительно говорить иначе. С другой — все-таки жаль, что только в конце книги на нескольких страницах затрагивается сложная проб­лема соотношения осознанного и автоматического. С одной стороны, «танец — выход из автоматизма, движение, обретшее новое, чувственное и эмоциональное значение» (с. 172), но с другой стороны, танец без автоматизма невозможен, Сироткина помнит историю о задумавшейся сороконожке. Она ссылается на работы невролога К. Гольдштейна и физиолога Н. Бернштейна, которые писали о том, что при образовании двигательного навыка «организм научается не средству решения двигательной задачи, а процессу ее решения» (с. 173), и на философа М. Мерло-Понти, который говорил о навыке как знании, которое дается лишь телесному усилию (с. 174). Видимо, да, но не ведет ли работа танцовщика и хореографа к замене старых двигательных привычек хотя и новы­ми, но не отличающимися от старых принципиально? Или танец и возникает на основании этого автоматизма? А у понятийного мышления есть свой автоматизм, например, в появлении значений слов при чтении?

И всегда ли уместна экстатичность? В книге приводится начало истории о греческом царевиче, который на «свадьбе так увлекся танцем, что сбросил одежду и стал нагим танцевать на руках» (с. 171), В. Шкловский взял ее из Геродота. Но стоило бы вспомнить ее продолжение. Пораженный таким поведением царевича Гиппоклида, отец невесты отказал ему, заметив: «Проплясал ты свою свадьбу».

Кинестезия, как любая вещь, может быть использована как для личного развития, так и против него. Идея биомеханики у Мейерхольда действитель­но была связана с научной организацией труда, но один из источников НОТ — система Тейлора, направленная вовсе не на свободное развитие личности, а на максимальное превращение ее в винтик конвейера (или государственной машины, как в СССР). Сироткина напоминает о планах Ленина заменить религию театром (с. 162), «театрализация физической культуры» тоже нуж­на была для подготовки новобранцев в Красную армию.

И наконец, как быть со знанием, которое необходимо для участия в культуре, но передача которого сильно затруд­нена его несловесным характером? Может быть, эта ситуация еще раз показывает, что по отношению к современной культуре пассивность невозможна — необходимо рисовать, танцевать, писать стихи или исследовательские работы, даже современное чтение активно, иного пути нет.

- See more at: http://nlobooks.ru/node/6331#sthash.TN1ThirZ.yQDFUqsE.dpuf

17 января в рамках выставки британского дизайнера Филипа Трейси "Шляпы в XXI веке" состоялась лекция историка двигательной культуры, театрального критика и кандидата психологических наук Ирины Сироткиной. Тема - "Танец и мода". Слушатели узнали о том, насколько тесна связь танца и костюма. Лектор рассказал об особенностях одежды танцоров разных эпох и культур.

Блестящая петербургская серия книг, посвященная авангардоведению, в основном состоит из максимально подробно комментированных научных изданий центральных памятников русского футуризма (Хлебников, Маяковский, Терентьев). Тем не менее, монография Ирины Сироткиной смотрится в ряду этих изданий вполне естественно: исследовательница рассматривает
разного рода эстетико-телесные практики в истории авангарда, и эта тема, не впервые поднимаемая, предстает в настоящей работе описанной если не исчерпывающе, то весьма полно. Естественным образом, при таком взгляде на авангард в центре внимания оказываются фигуры, казавшиеся маргинальными, но на деле крайне интересные (такие, как «русский йог» Владимир Гольцшмидт).

Книга номинирована на премию им. Александра Пятигорского- 2015