Раз уж мы помянули великого известного режиссёра, Тарантино, начнём с великого, неизвестного режиссёра, Игоря Терентьева. Нашему городу он не чужой. Здесь, в Доме печати, где ещё не разоблачённый троцкист, Николай Баскаков, собрал остатки недоразгромлённых леваков от искусства. В Доме печати работали Филонов с учениками, обериуты, Хармс, Введенский, Заболоцкий, примкнувший к ним Николай Олейников. В Доме печати Игорь Терентьев поставил своего «Ревизора». Хулиганил он в этой постановке, как мог и умел, но одно хулиганство было просто гениальным. Финал: «Прибывший по именному повелению ревизор требует вас сей же час к себе». И входит … Хлестаков с мерзенькой ухмылочкой. Немая сцена. Настоящая немая сцена.

Кроме того, в Ленинграде же Терентьев мечтал поставить «Пугачёвщину» Тренева. Остались режиссёрские разработки и распределение ролей. На роль Пугачёва Терентьев хотел пригласить из Москвы молодого мейерхольдовского артиста, Игоря Ильинского. Великолепный ход. Кто как не Ильинский передал бы кровавый комизм, жутковатую эксцентрику крестьянского императора. Некоторое время Терентьев работал в Харькове. Потом был арестован и отправлен на Беломорканал, там и погиб. Но это было потом, а начинал Игорь Терентьев в Тбилиси. Писал футуристические стихи и манифесты.

Их было три друга: Алексей Кручёных (писавший заумные стихи и придумавший слово «заумь»), Илья Зданевич (Илиазд, открывший для мирового искусства нищего рисовальщика вывесок Нико Пиросманишвили) и Терентьев. Они назвали свою группу «41?». Почему «Сорок первый градус»? А … захотелось… Может, потому, что водка – 40 градусов, а мы – покрепче водки будем? Может, потому что Тбилиси расположен на 41 градусе северной широты? Может, потому, что роковой год России и Европы – 14, перевёрнем его и получим – 41… Пожалуйста! Мы задали загадку реципиентам нашего искусства, людям, его воспринимающим, решайте эту загадку в соответствии со своими знаниями и представлениями о мире.

Об этом, об активной роли воспринимающего искусство человека, и пишет Игорь Терентьев в републикованных Европейском университетом «17 ерундовых орудий»: «Футуризм подготовил возможность импровизации: он требовал очень много от читателя и ничего от писателя». Правда, здесь есть возможность серьёзного возражения: тем самым вы открываете в литературу путь графоманам, людям, которые уверены, что они наваляют-наваяют нечто, а некто умный, умный посмотрит на это НЕЧТО под неким углом зрения и ахнет: да … это же «Мона Лиза-Джиоконда», штучка посильнее, чем у «Фауста» Гёте. Да, спокойно ответил бы, Терентьев: графоманам, опискам, опечаткам, ошибкам… У него «17 ерундовых орудий» начинаются лихо: «Когда нет ошибки, ничего нет. Дети часто спотыкаются; они же превосходно танцуют. Антиох».

В общем, Европейский университет републиковал две книжки Игоря Терентьева, изданные в Тбилиси в 1919 году, «17 ерундовых орудий» и «Трактат о сплошном неприличии» в сплотке со статьями и комментариями. «17 ерундовых орудий» это, своего рода, «Как делать стихи» Игоря Терентьева. Есть много материала для размышлений и не весь этот материал использован комментаторами. Например, можно заметить некий зловещий закон революций, в том числе и эстетических. Если ты швыряешь с парохода современности Толстого и Достоевского, то очень скоро придёт тот, кто и тебя сошвырнёт с этого парохода, как чересчур забронзовевшего. «Впереди стоят окостенелые: Маяковский, Хлебников и Каменский!»

И вот, что любопытно в связи с этим «сбрасыванием окостенелых идолов», заматеревших классиков, один поэт не сбрасывается, нипочём не сбрасывается. Это … Пушкин. Более того, Пушкин берётся в союзники. Игорь Терентьев доказывает, что все настоящие поэты пишут заумные стихи, у всех настоящих поэтов слова слипаются в нечто невероятное, действующее на подсознание и воображение читателя, и приводит примеры из … «Евгения Онегина». Перепишу-ка я примеры Игоря Терентьева, уж больно они остроумны, эффектны, и, пожалуй, что и верны…

«Всё те же-ль вы, иные девы,

сменив, не заменили вас»…

А дальше поэт, слуховое воображение которого поражено словом «львы», рыкает и ворчит: «узрюли русской Терпсихоры» … вся ХХ страница изображает зверинец, где балерина Истомина, после слов «партер … кипит», – неизбежно превращена в … пантеру:

«И вдруг прыжок, и вдруг летит…»

Я не буду настаивать на том, что «узрюли» означает – «ноздри льва» – может это «глазища»…, но произносительный пафос этого слова, одинаковый почти у всех чтецов, доказывает основную правильность догадки: торжественный зверь смотрит, раздувая ноздри…» Не буду настаивать, но описание музыкального спектакля, музыки в театре, выполненное современным замечательным поэтом Михаилом Щербаковым, как-то так перекликается с «торжественным зверем, раздувающим ноздри», увиденным и услышанным Игорем Терентьевым в пушкинском описании балетного спектакля:

«Вот я в опере, мне тревожно. Бархат, публика. Два звонка.
Нечто важно и непреложно грядёт, из тьмы еле звуча пока,
когти пробуя осторожно, как сонный зверь, спущенный с поводка.

(…)

Зверь летучий в дымах и саже, небыль-музыка, мир иной.
Или горд не вполне ты, даже уже почти располагая мной?
Скройся прочь, улетай. Куда же летишь ты? Стой, повремени, я твой».

В статье Татьяны Цвигун и Алексея Чернякова «Теория поэзии и поэзия теории» обнаружены очень любопытные совпадения в рассуждениях всемирно-известного лингвиста, Романа Якобсона, и молодого эстетического хулигана Игоря Терентьева. Впрочем, в 1919 году Роман Якобсон и сам был таким же эстетическим хулиганом.

Речь в статье идёт о следующем пассаже из «17 ерундовых орудий»: «Закон практического языка: Похожезвучащие слова могут иметь непохожий смысл… Закон поэтической речи. Слова похожие по звуку имеют в поэзии похожий смысл. Пример: город – гордый…» А ведь и правда: всякий город всегда горд. А село, скажем, смиренно село по-над речкой. Но больше всего мне понравился один афоризм Терентьева из «Трактата о сплошном неприличии»: «Всякая красота есть красота со взломом». Конечно, не всякая, но мне по душе … со взломом.