Ольга Малинова-Тзиафета совершенно справедливо считает, что дача не стоит особняком от города. Не стоит слишком увлекаться восторженными размышлениями художников и литераторов о даче как некоей загородной идиллии. На самом деле, дача — в том понимании слова, которое стало преобладать с начала XIX в. — полностью обусловлена городскими процессами и патологиями. Дача — это важнейший аспект российской разновидности урбанизации.
Книга состоит из четырех объемных глав. В первой главе автор создает необходимую
историческую и терминологическую основу для дальнейшего исследования. Она рассказывает, как загородные дачи, изначально предназначавшиеся для вельмож, постепенно стали доступными более широкой публике. Процесс значительно ускорился после «первого дачного бума» 1830-х гг., а вследствие бурного строительства железных дорог в пореформенную эпоху пошел поразительными темпами.
В общих чертах эта история уже известна, но Малинова-Тзиафета вносит интересные нюансы. Так, она описывает, как в XVIII в. в Петербурге слово «дача» вытеснило термин «загородный двор», и фиксирует такие лексические изобретения XIX в., как «дачка» и «даченка». Она также уделяет внимание истокам дачного феномена. По ее убеждению, другие исследователи (в том числе и автор этих строк) слишком большое значение приписывали основанию Санкт-Петербурга и разбивке первых «дачных» участков на Петергофской дороге в 1710-е гг.
Автор книги видит значительную преемственность между «подмосковными» второй половины XVII в. и петровскими «дачами»1. Источники допетровского периода несколько фрагментарны, но можно предполагать, что лучшие «подмосковные» XVII в. выполняли те же эстетические и развлекательные функции, что и придворные дачи XVIII в. и так же позволяли своим хозяевам вести «челночный» образ жизни. Это интересная и перспективная тема для будущих исследователей, особенно для тех, кто занимается культурной историей российской элиты при переходе от московского к петровскому периоду. В любом случае, можно согласиться с утверждением автора, что на протяжении XVIII и XIX вв. загородная жизнь в Петербурге и Москве развивалась параллельно, хоть и далеко не одинаково.

"Антропологический форум" 2014. №20. с.386-389

Монография О.Ю. Малиновой-Тзиафета «Из города на дачу. Социокультурные факторы освоения дачного пространства вокруг Петербурга (1860–1914)» посвящена малоисследованному аспекту истории городской повседневности. В качестве основных теоретико-методологических подходов автор опирается на зональную модель освоения пространства Э. Бургесса, использует дефиниции истории повседневности, разработанной Н. Элиасом, касающиеся перемен в структурах личности, коррелирующих с изменениями в социальных структурах. Кроме того, автор применяет понятие «средний класс», предложенное американским социологом П. Стеарнсом, для которого ключевой версией являлись изменения в личностных особенностях определенных групп общества, дополняя его наработками С. Блюмина, П. Гэя, Л. Макрейнолдс, рассматривающих эволюции социокультурных атрибутов слоев населения, относимых к среднему классу. У читателя складывается представление, что избранная О.Ю. Малиновой-Тзиафета теоретическая основа позволяет не только глубоко исследовать освоение дачного пространства вокруг Петербурга, но и пролить свет на многие малоизученные проблемы урбанистики.

Лаконичность данной во введении историографии свидетельствует о недостаточной исследованности избранного сюжета. Важно, что автор приводит современные труды зарубежных авторов из Англии, Франции, Швейцарии, Италии, в которых рассматриваются различные аспекты феномена загородной жизни на даче в России. Что касается отечественной историографии, то привлекаются не только труды общего характера, прежде всего Ю.М. Лотмана, но и более узкие исследования краеведческого направления, касающиеся не только вопросов быта и культуры городов, но и небольших поселков.

Автор не ставит перед собой задачи рассмотреть все грани избранной темы, выдвигая на первый план не исследование поведенческих практик, но анализ внутренних переживаний и культурно-психологических установок горожан-дачников, что определяет вполне логичную и целенаправленную структуру ее монографии. Выбор хронологических рамок и пространственных границ убедительно обоснован.

Привлекаемые источники отличаются многообразием форм: помимо нормативно-законодательных актов, официальных архивных документов, медицинских изданий и периодической печати, широко используются различные источники личного характера – дневники, письма, мемуары, позволяющие с высокой степенью репрезентативности реализовать научно-исследовательскую стратегию автора. Особенно интересным видится обращение к источникам, которые можно считать нетрадиционными: путеводители по дачным местам, железнодорожные расписания, видеоматериалы в виде фотографий ряда частных семейных архивов. Вполне корректным и уместным в данном случае выглядит привлечение многих литературных произведений XIX – начала XX в., в которых содержится богатый репрезентативный материал, позволяющий осветить многие аспекты дачной жизни.

Научную обоснованность рассматриваемой теме придает исторический экскурс, который начинается с XVII–XVIII вв. с установления этимологии термина «дача» согласно юридическим документам, фиксирующим права на предоставляемое пригородное землевладение на условии верной службы государю. Справедливо указав на давность традиции проводить определенное время в загородных резиденциях, возникшей задолго до петровских реформ, О.Ю. Малинова-Тзиафета производит убедительный лингвистический анализ, маркирующий процесс перенесения московских терминов на петербургскую почву. Она констатирует возрастание коннотаций термина «дача» после 1731 г., в связи с реформой Анны Иоанновны, отменяющей ограничения в распоряжении движимым имуществом и положившей начало сделкам купли-продажи земельных владений, в том числе дач. Но коренные изменения значения термина автор относит к 1830-м гг. – времени первой волны дачного бума, вследствие моды проведения досуга за городом, введенной аристократией, и распространившейся эпидемии холеры. Термин «дача» постепенно утрачивал элитарность, поскольку владельцами дач становились купцы и промышленники, он также применялся к тем строениям и помещениям, которые сдавались внаем за городом представителям иных, более низких городских сословий вплоть до крестьянских изб. С этого времени все более усиливался смысл слова «дача» как места для летнего отдыха, вытесняя другие коннотации к концу XIX в., что аргументированно доказано автором с помощью словарно-лингвистического анализа.

Но более важной представляется попытка реконструкции социально-культурного контекста распространения дачного обитания в XIX в. Оттенки негативного смысла, вкладываемого в слова «дача» и «дачник»: под последним часто подразумевался «бездельник», склонный к собственным удовольствиям и праздности, способствовали появлению термина «усадьба», где проживали занятые доходным хозяйством помещики и интеллектуалы-меценаты, часто приглашающие на лето мыслителей, литераторов, людей искусства. Кроме того, дача ассоциировалась с «непостоянным», «неосновательным», часто съемным жильем, в отличие от «усадьбы». Таким образом, этот термин стал все больше связываться с представителями среднего класса.

The title of this book alludes to urbanites’ retreat to Arcadia, but the subtitle leads the reader toward the problems of metropolitan city planning in the late imperial era. As a whole, Ol΄ga Malinova-Tziafeta’s study is about individuals caught up in administrative
decision making: the expansion of St. Petersburg, land reclamation, and the two dacha booms of the 1830s and 1870s. The author asks how social factors such as the insuffi cient canalization system, unsatisfactory hygiene conditions, the threat of epidemic
diseases, and an acute need for a new railway network aff ected the everyday life of metropolitan city-dwellers aft er the Great Reforms of Alexander II and during the high-speed modernization and mass culturalization that followed.
The book comprises four thematic chapters and a conclusion. The fi rst chapter examines the historical and juridical development of the term dacha from the seventeenth century onward. The second—based on archival, administrative, and print press data—discusses problems of urban hygiene, the fi ght against infectious diseases, domestic waste management, air pollution, and unsatisfactory housing conditions.
The third chapter focuses on the dacha as refuge from or panacea for urban aggression for persons with neurotic problems. Neurasthenia, one of the nineteenthcentury’s emblematic diseases, is refl ected upon and contextualized through the
era’s representations of the condition in Russian and European medical books and journals. In the fourth chapter the author focuses on the growth of St. Petersburg suburban railway traffi c and the needs and preoccupations of commuting passengers,
especially the less well-off traveling third class. Through close readings of a plethora of dacha publications, travel guides, local dailies, and passenger complaints, the author paints vivid scenes in which stressed urbanites encounter what are—from a contemporary standpoint—incredible practical obstacles on their way to take a retreat in the wild.

Читать весь текст из файла

At least by the middle of the nineteenth century, the Russian word “dacha” had found its proper place in European vocabulary as a term for “Russian country house” in general and “summer dwellings of Petersburgers” in particular. ¹ The sociocultural phenomenon thus conceived remained deeply rooted in the people’s everyday life even after the dissolution of the Russian and later the Soviet Empire. Its integration in the here and now of common living environments may be one reason why the dacha stayed outside the focus of scientific investigation for a long time. Only in the 1990s did it become an object of observation and reflection. Nearly at the same time, the Russian press and the international housing and urban studies “discovered” the dacha as a socio-cultural practice combining recreational and economic functions. ² Receiving academic attention during the time of the 1990s’ economic crisis highlighted its significance for “sustaining life.” ³ Dacha life became an object of international investigation for anthropologists, historians, art historians, and literary scholars. In 2003, the British historian Steven Lovell published the first comprehensive study on the cultural history of the dacha since the eighteenth century. ⁴ One of the recent publications based on field research and investigating today’s dacha culture was written by the American anthropologist Melissa L. Caldwell. ⁵

В первой главе («От дачи к дачке»), исследуя появление понятия «дача», автор пишет о том, что «в XVIII в. слово "дача" было тесно связа­но с глаголом "давать"» и что «существовало также юридическое понятие "дача", связанное с земельным правом» (с. 28—29). Однако О. Малинова-Тзиафета не дает четкого типоло­гического разделения между ранними загород­ными домами горожан — резиденциями Двора, господскими усадьбами, родовыми поместьями дворян XVII—XVIII вв. — с одной стороны, и собственно «дачей», то есть явлением, изна­чально характерным именно для петербург­ских быта и культуры XIX—XX вв., — с другой. Поэтому, говоря о подмосковных усадьбах и за­городных резиденциях царского Двора в Моск­ве XVII в. и в Петербурге в начале XVIII в., автор делает вывод, что они типологически «очень близки»: «Подмосковные и загородные дворы (дачи) в окрестностях Петербурга были, в сущности, очень близки в пра­вовом, хозяйственном и культурном отношении» (с. 40).

Между тем современники подчеркивали особое семантическое наполнение термина «петербургская дача». Так, в 1843 г. В. Межевич писал: «Слово дача, в значении летнего загородного жилища, есть, можно сказать, почти исключи­тельный термин Петербурга. Москва усвоила его от северной столицы, и то в не­давнее время. Наши провинциальные города пока еще дач не знают». И далее Ме­жевич поясняет причины появления дач в столице: «В Москве несравненно менее живут на дачах, нежели в Петербурге. <...> Москва имеет множество садов, бульваров, освежающих воздух благоуханием и доставляющих тень и прохладу жи­телям. <...> Поэтому дачная жизнь в Москве не укореняется, не превращается в необходимость для каждого. <...> Петербург, занимая меньшее пространство земли сравнительно с Москвою, но при гораздо большем числе жителей, принуж­ден тесниться своими огромными зданиями, выгадывать место. <...> В Петер­бурге есть одно только место для прогулки в летнее время — Летний сад; обилием частных садов он также похвалиться не может. И вот те причины, которые застав­ляют каждого городского жителя искать себе на лето приюта вне Петербурга».

Уместно обратиться к истокам происхождения дач в Петербурге. Ф.В. Булгарин, тонкий знаток столичного быта, посвятил им специальный очерк «Дачи» (1837):

В России постройка дач стала распространяться в царствование императ­рицы Екатерины Великой, вместе с разлитием просвещения. Модное место была Петергофская дорога. Острова были пусты. Каждый из них принад­лежал какому-нибудь одному лицу и имел не более одной дачи. Там, где ныне тысячи дач, было всего четыре: одна на Елагином, одна на Крестов­ском, одна на Каменном островах и Строгановская дача на Петербургской стороне. На Петербургской дороге было также весьма немного дач, и те при­надлежали первым вельможам Двора Екатерины или первым банкирам. В Стрельной и от Стрельной мызы до Петергофа не было ни одной дачи еще в мое время. Сказать о ком-нибудь: он живет на даче, значило то же что: он богат, силен и знатен. <...> А ныне? <...> Почти все сидельцы Го­стиного двора проветриваются по праздникам на дачах своих хозяев. <...> Не ищите летом купца в лавке, аптекаря в аптеке, немецкого мастерового в мастерской, бумажного дельца в его кабинете! Все они на даче! <...>

Любовь к природе, к деревьям, к цветам означает уже некоторую степень образованности, а возможность иметь два дома или две квартиры есть дока­зательство довольства. Все это правда, с малыми исключениями. Кроме того, этот вкус к дачам произвел новый город: летний Петербург (т.е. Петербург­ская и Выборгская стороны, острова Крестовский и Каменный). Пустые мес­та и болота заселились и украсились прелестнейшими домиками и сади­ками. <...> Дачи прибавили в С. Петербурге, по крайней мере, четвертую часть цены на все товары, на квартиры и на труд ремесленников и убавили, по крайней мере, два месяца времени из нашего делового календаря. На даче более естся, более спится, более гуляется — и менее работается.

Дамы разговаривают потому, что на дачах легко знакомятся и по соседст­ву часто сходятся. Зимой можно и не продолжать летнего знакомства, ибо два города,летний и зимний, имеют особые нравы и обычаи.

“Dacha” remains one of the few Russian words that has been adopted into international vocabularies because, more than simply a place, it is a phenomenon that defies translation. Citizens of many countries enjoy vacation houses and summer retreats, but the dacha made itself integral to Russian life and culture. The gradual process by which this came about began with Peter the Great’s “giving” (“dacha” derives from the Russian verb “to give,” dat´) parcels of land to his courtiers along the road from his imperial capital to his exurban residence at Peterhof, commanding them to build summer palaces and therefore live “in the European manner.” What began as a token of elite status evolved together with broader changes in society and culture, and the dacha gained heft as a symbol that could be used to mark historical change. Literary luminaries have long referenced it accordingly, from Aleksandr Pushkin’s romanticism to Anton Chekhov’s pragmatism. In the past two decades, historians and other scholars of the humanities who took the “cultural turn” have turned their gaze to the dacha and prompted readers to see it anew, from its architecture to its function as a social space. In this original and stimulating new study, Ol´ga Malinova-Tziafeta argues successfully that in the evolution of dacha space around St. Petersburg, we can map a variety of social, political, and cultural practices that were mediated by the multivalent dacha phenomenon. Less about the dacha itself than about the city whose residents depended on it, this book uses as its central category of analysis people’s ambitions for what the space could achieve. This exploration is further distinguished by its theoretical sophistication and the author’s novel attention to underexplored sources.

Malinova-Tziafeta has wisely put temporal and spatial boundaries around her subject, though even the “1860” in her title is predated in her first chapter with an insightful discussion of the legalities of the land parcels, beginning early in the 18th century. This analysis is particularly useful because it historicizes the peculiarities of the permeable line between public and private in Russian landownership, an inconsistency that has implications for other relations between state and society. The essence of her study begins in 1870, a decade into the reform era launched by Tsar Alexander II, as Russians were actively adapting to the changes that the “great emancipator” had inaugurated. The author focuses on the rising “middle class,” a term that she accepts as variable: “representatives of various social groups, standing on a social ladder between the highest aristocracy and urban poverty” (17). These are the people who in the subsequent four chapters turn into the summerfolk who stake their claims to “dacha country” (dachnye mestnosti) (26). As the author points out, published dictionaries could not keep pace with changes in perceptions and uses of the dacha (46).

A chapter on the etymology of the dacha is followed by one on the role of the dacha in public debates about the decline of public health in St. Petersburg, prompted by the crush from urbanization that had resulted from industrialization; the function of the dacha became to relieve this pressure. Malinova-Tziafeta substantively rewrites a familiar narrative by introducing new characters. No longer are one-dimensional home-owning members of the city duma refusing to tax themselves to spend money on a decent sewage system; rather, they are organizing committees to travel and observe some of the failures of the London and Paris sewers to keep from repeating mistakes made in Western capitals. Medical health professionals, battling the infectious diseases that stalked the city’s residents, clamored for improved hygiene but often found themselves at odds with the professional engineers designing the systems. Although it is difficult to imagine Russia’s city fathers “paralyzed by perfectionism” (142) in their desire to improve plumbing, they were hardly tone deaf to public demands. Throughout, Malinova-Tziafeta emphasizes the importance of the public sphere, especially the “boulevard” press, to airing concerns. Newspaper readers could grasp the importance of microbes in producing the vile smells that could keep windows shuttered even in summer. In sum, the winner of these public debates was the dacha, which surfaced as the necessary...

Г. А.

Можно ли сказать, что вся ваша книга об эволюции: от этимологии слова «дача» до эволюции причин, на дачу людей отправлявших?

Вы знаете, самым важным для меня было показать, как общество меняется под воздействием реформ, в данном случае — реформ Александра II. Моя книга — о городе, и дача как таковая здесь элемент системный. Каким образом рассматривать, как меняется общество? Нужно выбирать какие-то коридоры, темы, потому что в целом ничего рассмотреть нельзя, выходит «взгляд и нечто».

Почему именно дача стала индикатором перемен в обществе в вашем исследовании?

Дача — это еще одна особенность городского мира, и на даче раньше протекала половина годового цикла, проходила половина всей жизни. Когда меняется общество, меняются особенности его годового цикла. И через особенности дачной жизни можно очень многое узнать об обществе вообще.
Дачную тему я начала разрабатывать случайно. В университете я делала диплом про усадьбы, и мне хотелось написать о том, как расширялось дачное пространство вокруг Петербурга. Моя книга выросла вокруг четвертой главы («Железная дорога и “открытие” Петербургской губернии»). В конце XIX века оказываются заселенными еще недавно дикие места в окрестностях Петербурга, и в это время мы уже видим в них необходимую инфраструктуру — магазины, лавки. Эта территория превращается в часть города, и мне хотелось показать, почему этот процесс протекает именно в конце XIX – начале XX века. Почему это происходит и кто в этом заинтересован, кто инспирирует этот процесс. Я до самого конца не представляла, как сложится эта книга. И она сложилась как исследование о городе и о городском обществе.

Судя по примерам, приводимым в вашей книге, изменения в обществе, о которых вы пишете, качественно были измельчанием, историей упадка.

Да, это действительно так. Но, с другой стороны, в городском обществе решать какие-то глобальные вопросы очень трудно, потому что непонятно, кто за это ответственный. Существует, например, огромное количество проблем в городской жизни и политической сфере современных Москвы и Петербурга, но очень долго, до самого конца 2000-х годов об этом никто не говорил, и только вслед за волной политических протестов эти вопросы стали всерьез обсуждаться. Мои герои, жившие в конце XIX века, боролись, как умели, но в их время этого мейнстрима не было. Это не измельчание, а закручивание политического курса. Тем более что с убийством Александра II даже та относительная свобода, которую получила пресса в результате реформ, была ограничена. Поэтому не вина героев в том, что они, скажем, не боролись за канализацию, это скорее их беда.

Между строк вашей книги читается мысль о том, что провал проектов изменения городского пространства Петербурга был одной из важных причин революции.

Проекты по благоустройству Петербурга — строительство канализации, дамбы, новых трамвайных линий, переустройство улиц — было невозможно осуществить частным образом. Государство же долгое время не брало на себя ответственность за эту сферу. В Англии того времени крупные компании занимались этим сами, например расселяли своих рабочих. В России это тоже происходило, но в очень ограниченном масштабе. Государство же не решало важные проблемы, в том числе городские. Революция, разумеется, произошла не из-за того, что в Петербурге не было канализации, но жители города ее поддержали не просто так. Если городское управление не заботится о важных проблемах городского хозяйства, происходит взрыв. Я бы провела параллели между рабочими той поры и современными гастарбайтерами. Рабочие — выходцы из деревень в эпоху, когда диалекты были еще очень сильны, — говорили на таком же диком для петербуржцев языке, как гастарбайтеры в наше время. Они жили в совершенно ужасных условиях, был даже такой вариант съема жилья, как «пол-койки», т. е. приходилось делить постель с незнакомым прежде человеком. Это были люди, о которых никто не хотел заботиться. Надо учитывать, что городское пространство в то время было вертикальным. Богатые и бедные люди не были расселены по районам, они жили в одном и том же доме, но у них была разная среда обитания, в том числе бедные попадали к себе домой через черную лестницу, а богатые — через парадный вход. На лестнице они не встречались, но на улице неминуемо сталкивались. И у обеспеченных горожан такое соседство вызывало беспокойство. Оно поддерживалось периодическими вспышками насилия со стороны рабочих в отношении среднего класса, часто в адрес самых слабых, беззащитных его представителей. И звучали призывы вернуться к крепостному праву, золотому времени, когда крестьяне были в деревнях и не наводняли города. Сейчас такая же ситуация складывается с мигрантами, потому что националисты предлагают их вернуть обратно туда, откуда они приехали. Они хотят вернуть страну в прошлое. Как писал Довлатов: «Многие даже считают, что будущее наше, как у раков, — позади». Это чревато очередным взрывом, потому что проблемы города нужно решать. Невозможно убрать куда-то людей, нужно придумывать остроумные решения вопроса.

Дачный бум, по вашей книге, произошел из-за провала проекта субурбанизации, и дача стала местом для внутренней эмиграции среднего класса.

Я привожу примеры борьбы среднего класса, т. е. пассажиров третьего класса, права и возможности которых ограничены. Это слой, состоящий из разнородных групп и находящийся между аристократией и рабочими. Соответственно, среди этих людей были купцы, предприниматели, профессора. Недостаточная активность этих слоев привела к провалу городской политики. Это был эгоизм людей, у которых всего достаточно. В Петербургской городской думе заседали домовладельцы, у которых всего хватало (хотя, безусловно, их субъективное ощущение было иным). Конечно, они не рассчитывали, что их действия могут так быстро привести к таким негативным последствиям. Но это не умаляет их вины. Поэтому со временем я смогла избавиться от ностальгии по дворянскому миру и дореволюционной России. После таких штудий романтизма становится все меньше и меньше. Жизнь большая, и заботиться о ближнем своем ничуть не менее почетно, чем заниматься высокими искусствами.

Дачное пространство в вашей книге предстает как место свободы: там размываются социальные границы, происходит адюльтер...

Адюльтер — это не главное. (Смеется.) Мне хотелось показать, что жесткое разделение на социальные круги и группы на даче не работало. На даче происходило общение между самыми разными кругами. Мой любимый пример: прабабушка вспоминала, что они на даче выходили и «видели народ», будто в театр ходили. Это место свободы от городских условностей. Это пространство, где можно взаимодействовать с неожиданным людьми, желательнее всего — с теми, которые выше по статусу, и потом этим гордиться. Это получалось не всегда, существовали дачные риски, вроде брачных аферистов, которые могли навсегда погубить репутацию девушки. Дача — пространство для поиска социального лифта, реального или символического: девушке — удачно выйти замуж, матушке — познакомиться с каким-нибудь важным семейством. Дачники были туристами в собственном отечестве: они ни о чем не заботились, не старались преобразовать окружающий мир. Это было общество дикого капитализма, как и современное нам российское общество.

Работая над книгой, вы проанализировали огромное количество жалоб петербуржцев конца XIX — начала XX века на их жизнь.

Мне кажется, жалоба — явление позитивное. Жалобы в газеты были методом борьбы, способом обращать внимание читателей на маленькие проблемы и заставлять их задуматься. Газеты пытались бороться с бесправным положением многих горожан и беспределом, например через колонку мирового суда. Если человек упомянут там, то на него всегда будут показывать пальцем, в газете будет описано, в чем конкретно ты виновен. Петербург был еще очень маленьким, и все боялись позора. Городское общество боролось за свое достоинство. Домовладельцы не хотели попасть в городскую хронику, и это было практически единственным средством жильцов на них воздействовать.

Феномен дачи – не то, чтобы уникально российский, но достаточно к этому близок: всем известно, что своего слова в английском для дачи нет, она так и называется, «дача». Возможно именно поэтому книги на соответствующую тему чаще выходят за рубежом, чем у нас: достаточно назвать хотя бы совсем недавнюю монографию Стивена Ловелла «Летний народ. История дачи с 1710 по 2000 гг» или «Дачные идиллии» Мелиссы Колдуэлл. Для отечественных авторов дача чаще представляет собой чисто культурный феномен, – и книга Малиновой-Тзиафета интересна как раз тем, что она выбивается из этого ряда.

Сегодня больше половины жителей Санкт-Петербурга имеют дачи, расположенные иногда на расстоянии почти двухсот километров от города, – но автор поначалу обращается к тем временам (а именно ко временам Петра I), когда слово «дача» означало совсем не то, что сейчас, а пожалованную императором землю с усадьбой. В 1830-х годах, вместе с ростом населения города, участились эпидемии, в частности, холера – и всё больше жителей хотели провести лето на природе. Тогда, собственно, «дача» и демократизируется, а слово начинает обозначать не дворец, а куда более скромную постройку. Однако в основном книга посвящена второй половине XIX века, когда после освобождения крестьян, приток населения в крупные города спровоцировал социальные, психологические и просто санитарные проблемы. С этого момента, как пишет Малинова-Тзиафета, дача начинает приобретать знакомые нам сегодня черты.

Дачное пространство складывалось благодаря строительству новых железнодорожных веток и станций, – но поскольку довольно долго дачи по большей части арендовали, а не строили, между владельцами возникла конкуренция, способствовавшая формированию все новых и новых мест, приспособленных для дачного отдыха горожан, и модернизации старых. Издавались путеводители по дачным местностям, выходили многочисленные статьи в газетах. От уровня достатка дачников выбор места практически не зависел, – люди с разным достатком просто жили в разных домах.

Дача – штука чисто русская. Для этого слова, как для слов perestroika и kolkhoz, нет адекватного перевода в европейских языках. Как нет нигде ничего подобного русской dacha. Но милую традицию вечерних чаепитий на веранде вдали от шума городского русские люди завели не от хорошей жизни. Об этом рассказала «Фонтанке» историк и социолог Ольга Малинова-Тзиафета, автор необычной научной работы – «Из города на дачу. Социокультурные факторы освоения дачного пространства вокруг Петербурга». В среду, 6 февраля, она представила свою книгу в Европейском университете на Гагаринской.

«За окнами между тем дневной свет мало-помалу тускнеет. Слышно, как дачники компаниями возвращаются с вечернего купанья. Кто-то останавливается около открытого окна столовой и кричит: «Грибков не желаете ли?» – кричит и, не получив ответа, шлепает босыми ногами дальше... Но вот, когда сумерки сгущаются до того, что герань за кисейной занавеской теряет свои очертания и в окно начинает потягивать свежестью вечера, дверь в сенях с шумом открывается, и слышатся быстрые шаги, говор, смех»... Это Чехов, «Лишние люди».

Вкусные, как вечерний чай с баранками на веранде, картинки дачной жизни конца XIX – начала XX веков нарисованы в русской литературе. В художественной. А с научной точки зрения к такому исконно русскому феномену, как дача, первым подошёл иностранец.

Книга британского историка Стивена Лоувела называется так: «A History of the Dacha». Обратите внимание: он не пишет: «Russian dacha». И так ведь всё ясно, ну, какая history у швейцарского шале, немецкого огородика, американского ранчо или скандинавского автодома у озера? То есть имеется, наверное, история и у них… Но русская dacha – явление особенное. Это доказывает окончательно уже не британец, а петербургский исследователь Ольга Малинова-Тзиафета. И если англичанин брал dacha в широком понимании – от начала XVIII века и до наших дней, то Ольга выбирает самый «дачный» из  всех периодов этой history – от 1861 года до 1914-го.

За это время, считает она, русская дача стала такой, какой мы её знаем. Если, конечно, забыть о добровольной трудовой повинности советских граждан, ехавших решать продовольственную программу на отдельно взятых шести сотках.

От дворца до дачи

Само понятие «дача» появилось при Петре Первом. Так называли жалованные императором земельные участки, на которых стояли дворцы.

– Дача – от слова «давать», – объясняет Ольга. – Изначально это была особая форма землевладения: то, что вам пожаловал император. А если вы что-то получили от государя, то вы числитесь среди его приближённых. Поэтому дача в ту пору – это был роскошный дворец.

При Петре дачи запрещалось продавать. Потом запреты постепенно сходили на нет, и со времён Анны Иоанновны эти земли с дворцами уже вовсю продавались и покупались.

– В 1830-е годы грянула холера, и всё больше народу хотело на лето выехать из города, – продолжает Ольга. – Дачами стали в шутку называть любой сарай за городом, где можно жить.

В 1850-х годах над такими «дачами» ещё смеются: «Тоже мне – дача, какой-то курятник!». Но после крестьянской реформы 1861 года за любым загородным домиком, приспособленным для жизни, закрепляется название дача. Начинается и гонит людей из города то, что автор дачного исследования называет «трудностями урбанизации».

Гастарбайтеры с Псковщины

– В 1861 году были освобождены крестьяне, – напоминает Ольга Малинова. – Эти люди из деревень стали приезжать на заработки в Петербург. Началось бурное развитие города.

Крестьяне говорили, конечно, по-русски, но на своих диалектах. Псковичей или уроженцев Прионежья не каждый поймёт. И сами приезжие не всегда могли понять городскую жизнь. У них были совсем другие стереотипы поведения. И горожане воротили носы от крестьян: грязные. А тем, привыкшим к деревенским баням, просто негде было помыться.

– К ним относились точно так же, как сейчас относятся к гастарбайтерам, – сравнивает Ольга. – Да это и были, по сути, гастарбайтеры. Да, они были русские. Но от этого не было легче, это никого не успокаивало.

Приезжие крестьяне, готовые задёшево хвататься за самый тяжёлый труд, раздражали горожан ещё и тем, что занимали рабочие места. А с работой было всё очень непросто.

– Город был очень маленьким, – объясняет автор исследования. – Численность населения росла, а транспортная сеть не была достаточно развита, чтобы люди могли жить подальше от места работы. Люди жили в центре очень кучно и очень нервно.

От этой кучности и из-за страха лишиться работы горожан стали мучить нервные болезни. Речь идёт не о дамских обмороках, а о серьёзных психосоматических, как сказали бы сейчас, заболеваниях: когда расстройство психики вызывает телесные недуги.

– Люди буквально сходили с ума, – продолжает Ольга. – Дело не в том, что человек бросался на кого-то. Он, например, просто не мог ходить, потому что болели ноги. Или голова болела так, что он не мог работать. Или наступала апатия и полная неспособность заниматься вообще каким-то трудом. Врачи не знали, что с этим делать.

Проблему увидели психиатры. Они стали советовать пациентам: уезжайте из города, сажайте цветы, ловите рыбу, общайтесь с природой. Горожане послушали их и потянулись, как говорит Ольга, осваивать дачное пространство.

В Петербурге людей к этому подталкивал ещё один фактор. Может быть, даже более существенный, чем нервное напряжение.

– В конце XIX – начале XX века Петербург был самой грязной столицей в Европе, – рассказывает Ольга. – Здесь канализации не было вообще. Людей выкашивала холера.

На дачу, холера её…

Петербургская грязь – это была, отмечает историк, не просто грязь: это были фекалии, которые плыли по рекам. В Петербурге, повторяет Ольга, не было канализации.

– То есть была ливневая, но она была предназначена для стока воды, – уточняет она. – А к ней подсоединяли все городские стоки из домов. Конечно, действовал запрет спускать в неё нечистоты. Но отследить это было практически невозможно, эти запреты никто не соблюдал. Так что весь этот ужас плыл по рекам. Вы представляете, как это пахло? И как это было опасно?

Она показывает на доходный дом на Гагаринской – напротив Европейского университета, где мы беседуем: представьте, говорит, что нечистоты со всех пяти этажей идут в одну выгребную яму во дворе-колодце. А оттуда – в Неву, в Фонтанку.

Холеры в Петербурге XIX века было два типа. Одну называли «холерой бедняков», от неё умирали ежедневно. А была ещё, говорит Ольга, так называемая «холера-азиатика»: косила всех – от графини до нищего. Инкубационный период – 6 часов, и человек умирает.

И весной, едва сходил лёд, люди стали рваться за город, на природу, где чище и безопаснее.

Освоение дачного пространства

«Жена и сын живут тут постоянно, а я приезжаю раза два в неделю», – говорит в «Лишних людях» чеховский Павел Матвеевич Зайкин, член окружного суда.

Очень часто так и строилась дачная жизнь: отцы семейств продолжали работать и не могли жить на даче всё лето, они приезжали к жене и детям на выходные. Не всегда они были в восторге от этого, но ездило большинство исправно.

«Я, сударь, держусь того мнения, что дачную жизнь выдумали черти да женщины. Чертом в данном случае руководила злоба, а женщиной крайнее легкомыслие», – жаловался Павел Матвеевич Зайкин соседу-дачнику в рыжих панталонах.

В основном, дачи XIX века – это были крестьянские дома. Зимой хозяева жили в них сами, а летом переезжали в маленькие сараюшки, а своё жильё сдавали дачникам. Те везли из города мебель и всякую утварь. Чтобы осенью всё это везти уже обратно. «Там, в городе, ни мебели, ни прислуги... все на дачу увезли», – продолжал жаловаться Павел Матвеевич.

Владельцы дач, те, что из крестьян, с интересом наблюдали за матерями семейств, которые зачем-то сажали у крылечка какие-то совершенно никчемные цветы. На что эти цветы, куда их потом пустить? Но не мешали: цветоводство входило «в программу» дачного отдыха. Как сейчас в неё входит непременная грядочка картошки.

В среднем аренда дома в деревне в конце XIX века обходилась в 25 рублей за всё лето.

– Это была приблизительно месячная зарплата какого-нибудь незначительного чиновника, – добавляет Ольга Малинова. – Для рабочего – деньги безумные, так что рабочие выезжать на дачи не могли. Ехали те, кого я определяю как «средний класс»: своего рода «прослойка» между аристократией и рабочими – интеллигенция, купечество, мелкие чиновники.

А ещё ведь нужны были деньги на переезд, на перевозку мебели и утвари, на постоянные поездки главы семьи туда и обратно. «Некогда каждый день ездить, да и дорого», – говорит Павел Матвеевич Зайкин.

Поэтому дачи старались снимать не просто поближе к городу, а в зависимости от расписаний железной дороги. Именно такие расписания, сохранившиеся с XIX века, и стали для Ольги Малиновой, как она говорит, отправной точкой в исследовании: она начала с того, что посмотрела, на каких станциях чаще всего ходили поезда. Нанесла эти места на карту. И получила картину «освоения дачного пространства».

– Железная дорога была государственная, она не подстраивалась под дачников и не меняла расписания в зависимости от их желаний, – рассказывает Ольга. – Некоторые зажиточные владельцы дач объединяли усилия, готовы были оплачивать сооружение новой станции и платить жалованье дворникам. Но железная дорога отвечала: нет.

От уровня достатка дачников выбор места практически не зависел. По словам Ольги, что в Елизаветино, что в Павловске могли жить и очень обеспеченные дачники, и совсем небогатые. Просто жили они в разных домах. В Финляндии дачи снимать не очень любили: далековато от Петербурга, глухомань.

Кроме «железнодорожных» предпочтений, у дачников была ещё одна потребность: они выбирали места, где можно было достать свежую прессу. В те времена «средний класс» жить не мог без печатного слова.

Dacha

Те беды, что описывает Ольга Малинова применительно к Петербургу, изводили и другие европейские столицы. В Париже, Лондоне, говорит она, тоже долго не было канализации. Но там эту проблему начали решать гораздо раньше. Не было в Европе и крепостных, чтобы после освобождения они пошли увеличивать городское население.

Зато западные соседи как-то очень быстро сообразили, что надо строить дороги и развивать транспорт. Чтобы в центре столиц не было кучно и нервно. Поэтому, наверное, американцы теперь используют свои ранчо для короткого отдыха в выходные. Для норвежцев автодом на берегу озера – разновидность туризма.

А русская dacha и сегодня остаётся для многих тем же, чем была для предков: местом, где можно спастись от трудностей урбанизации.